Цапли
Иван Соколов-Микитов
ето мы проводили на берегу глухой и очень рыбной небольшой реки Жиздры. В старинном сосновом бору там сохранилась большая колония цапель. В отличие от журавлей, живущих на глухих, недоступных болотах, цапли обычно гнездятся у берегов рек. Широкие, сплетённые из толстых прутьев гнёзда цапли устраивали на самых высоких вершинах вековых сосен. Сколько лет существовала здесь колония цапель? Наверное, ещё в давние времена стали селиться в сосновом бору цапли. Под высокими соснами, на которых жили цапли, скопилось много птичьего известкового помёта.
Летом взрослые цапли улетали на реку ловить рыбу, приносили из леса в гнёзда птенцам живых ужей, которыми изобиловала местность. Я часто видел на берегу реки цапель, неподвижно стоявших над бегучей водою. Они терпеливо ждали добычу. При появлении лодки или идущего человека лениво взмахивали широкими крыльями и неторопливо отлетали на другое место. В отличие от журавлей цапли плохо привыкают к человеку. Держать их в неволе не доставляет никакого удовольствия.
Однажды в бурную ветреную погоду из гнезда выпал оперившийся, но ещё не умевший летать птенец, почти ничем не отличавшийся от взрослых птиц. Я поймал его и, осторожно держа за длинный, острый, как шило, клюв, принёс домой. Золотистые глаза молодой цапли казались недобрыми. Рукою я придерживал клюв цапли, опасаясь, что она может выколоть мне глаз. Молодую цаплю я устроил на небольшой застеклённой веранде, где в одном углу на охапке сена помещалась моя легавая собака, коричневый пойнтер Фрам. Устроенная в другом углу цапля, казалось, ни малейшего внимания не обращала на Фрама. Она скоро привыкла к своему новому обиталищу и охотно глотала мелкую рыбёшку, которую я приносил.
Когда Фраму в глиняной чашке приносили корм и он начинал обгладывать кости, повторялась смешная картина: цапля медленно выходила из своего угла и не торопясь направлялась к Фраму. Боже мой, что делалось с бедным Фрамом! Он поднимал на спине шерсть, грозно оскаливал зубы, рычал и лаял. Не обращая ни малейшего внимания на Фрама, цапля медленно приближалась к нему, внимательно осматривала чашку, разбросанные на полу кости, поворачивалась и так же медленно возвращалась в свой угол. Я недолго держал у себя злую цаплю; опасаясь, что она может поранить доверчиво подходивших к ней детей, выпустил её на волю. Окрепшая молодая цапля взмахнула широкими крыльями, поднялась над деревьями и скоро исчезла. Мы долго вспоминали цаплю, злые её глаза, а добродушный Фрам продолжал поглядывать в опустевший угол, из которого к нему подходила недобрая, пугавшая его цапля.
Все оттенки красного
Красногрудая гагара — это перелётная водоплавающая птица величиной с крупную утку. Перепонки у неё на лапах тоже вполне утиные, а клюв как у вороны.
Если утки и гуси вытягиваются в струнку во время полёта, то гагара опускает голову, выгибает шею и похожа на летящий рыболовный крючок.
Заметив человека, обязательно сделает над ним круг с частым: «Так-так-так! Так-так так! Так-так-так! — и добавит гортанное: Га-гаррра-а, га-гаррра!» Мол, я тебя вижу! В общем, известит всех обитателей тундры о твоём присутствии.
И если ты в этот момент скрадывал оленей, – только хвостики увидишь!
У этой птицы красная полоса на горле, красные, как ягоды калины, глаза без век и острый, как шило, клюв. Ноги у неё растут из спины, ходить по земле она не может, даже ко гнезду выползает на брюхе и спускается в воду по продавленному в куче сухой травы лотку.
Если же ей вздумается встать во весь рост, то выгибает шею и поднимает голову, опять напоминая крючок.
Рыбак решил что это утка, которой немножко не повезло в жизни, но зато она таким изогнутым образом умеет сообщить всем о своей профессии рыболова.
Кормятся гагары на больших озёрах, а гнездятся на малых. Во время брачных игр гагарский селезень часто жалуется на судьбу: «Вы-и-и-вих! Вы-и-и-вих! Вы-и-ивих!» И его можно понять: глядя на изогнутую буквой «зю» невесту с ногами, растущими из спины, свихнуться недолго.
Джентльмена от джентльменши в этом странном народе можно отличить только по толщине шеи: мужик всё же больше «сала» ест.
Не все гагары обладают могучим интеллектом. У многих напряжёнка с памятью. Забывают вчерашний день и ПОВТОРНО попадают в сети. В общем, всё как у людей.
Выбирать гагар из сети надо со всем вниманием, ибо так и целят ударить клювом в глаз!
Поэтому рыбаки выпутывают гагар, ухватив их за шею.
Освобождая одного такого невнимательного «товарисча», Рыбак обратил внимание на его затылок, вытертый тетивой сети и вспомнил, что уже видел эту характерную потёртость несколько дней назад.
— Что же ты, паря, по второму-то разу влип?
«Паря» молчал и косил на человека злым красным глазом.
«Лицо этого джентльмена не было обезображено интеллектом», — вспомнился Рыбаку Марк Твен.
Убедившись, что голова и шея свободны, пленник без лишних слов пробил парню клювом кожу на руке.
— Не злись, а потерпи! Сейчас тебя освобожу, но больше не попадайся! Ты же трясёшь сети, распугиваешь рыбу не даешь мне выполнить план!
Директор рыбозавода меня наругает.
Имей совесть, не мешай работать! Озеро большое, места хватает!
Рыбак слизнул кровь на руке, осторожно выпутал птицу, крепко потрёпанную от борьбы с сетью, и положил её в лодку: пусть оклемается.
А сам отвернулся, через борт перегнулся и стал пробегать руками по сети, выбирая рыбу.
И вдруг невольно вскрикнул от жгучей боли: коллега всадил свой шилоклюв прямо в его туго обтянутую джинсами ягодицу.
— Ах, ты.
— Вы-и-ывих! Вы-и-вых! – бессовестный победно глянул на Рыбака и надул щёки.
— Это у тебя в мозгах вывих! Вместо спасибо — удар в задницу!
В сердцах Рыбак выкинул „коллегу» из лодки.
Но гагарин и не думал удирать. Подплыв к борту он так ударил в него клювом, что «ляминь» загудел.
— Врёшь, не возьмёшь! Прыгать ты не умеешь! — зажимая правой рукой ранку, Рыбак левой сделал коллеге длинный нос.
И показал ему язык!
А парниша вдруг понял, что ничто его больше не держит. Мигом развернулся и — ляп-ляп-ляп-ляп! — зашлёпал перепонками по воде, набирая скорость. Взлетев, сделал круг над озером и с торжествующим: «Га-гар-рра, га-гар-рра! Та-так-так! Так-так-так!» – пролетел над лодкой.
Чтобы не оставаться в долгу, парень погрозил неприятелю кулаком.
На этом его злоключения в ту ночь закончились. Из-за сильного хода рыбы, Рыбак был вынужден проверять сети через каждые пять-шесть часов, спал урывками, вскоре «спутал ночи и рассветы» и стал работать ночью. Так удобней: стихает ветер, растекаются облака, открывается небо, солнце висит в три ладони над горизонтом, и шлёт каждой живой клеточке тихий, волшебный свет.
В последней сети была всего одна рыбина, но зато какая!
Кумжа* икряная, крокодилина большая!
А какая у кумжи икра?
А икра у кумжи красная!
А икра у кумжи крупная!
А икра у кумжи штучная: каждая икринка с горошину!
Всю добытую ранее рыбу Рыбак тут же на берегу пошкерил-посолил, в бочку уложил, а килограмма два «рыбьих яиц» от кумжи поместил в стеклянную трёхлитровую банку, которую для всякого случАя возил с собой.
Закончив дела, уложил рюкзак, и похромал домой. Но не берегом пошёл, а напрямик, лесом. Хорошо идти лесом вдоль берега озера: пахнет рыбой и свежим листом.
А лес на семьдесят третьей параллели эт-то чтот-то!
Травы, цветы и грибы выше деревьев!
Карликовая ива, ольха и берёза не достают тебе до колен и ты чувствуешь себя Гулливером в стране лилипутов.
А чьи это уши поверх леса мелькают?
А это зай-зайка зайчиха. Забегала, заспешила, зайчаток заигравшихся засобирала!
Стараешься обойти стороной гнёзда гусей, уток и куличков и видишь, что они уже не разбегаются в страхе, как в первые дни.
Чувствуешь на полуприкрытых веках тёплый солнечный луч и сознаёшь, что и светило тебя приняло, что ты вовсе не царь природы, как мнилось раньше, а лишь один из многих, и это совсем не огорчает.
Дома Рыбак первым делом смазал ранку буро-красным йодом и заклеил её кирпично-красным лейкопластырем, удивляясь почему это аптекари всегда делают ошибку в этом слове: вместо «клейкопластырь» пишут «лейкопластырь»?
„Тоже мне грамотеи!
А щё в белых халатах ходють!“
Рассуждая таким образом, он постирал штаны и повесил их сушиться на ветру.
Очистил от плёнок и посолил икру, напёк свежих лепёшек, заварил чаю и пошёл на улицу пировать.
Хорошо завтракать горячей, розово-красной лепёшкой с толстым слоем оранжево-красной икры на ней и запивать эту вкуснятину коричнево-красным чаем!
Хорошо сознавать, что за твоей спиной спокойно сидят на гнёздах три краснозобые казарки** и чувствовать исходящее от их горячих тел домашнее, уютное, печное, инфракрасное тепло!
Хорошо, утвердив здоровую половину седалища на светло-красном лиственничном чурбане, штопать штаны, зашивая дырку от клюва красногрудой гагары и вспоминать приключение!
Хорошо слушать песню варакушки, ярко-красное зеркальце на груди которого так и бьётся, так и прыгает в такт его бодрым коленцам и чувствовать отклик собственного сердца!
Красный — значит красивый. Пре-красно устроил тундру Всевышний!
*Кумжа — озёрный лосось. Попадаются экземпляры в 6-7 кг. и более.
** Краснозобая казарка — маленький тундровый гусь. Очень красивый и редкий, занесён в Красную книгу.
Острый как шило клюв
Лето мы проводили на берегу глухой и очень рыбной небольшой реки Жиздры. В старинном сосновом бору там сохранилась большая колония цапель. В отличие от журавлей, живущих на глухих, недоступных болотах, цапли обычно гнездятся у берегов рек. Широкие, сплетенные из толстых прутьев гнезда цапли устраивали на самых высоких вершинах вековых сосен. Сколько лет существовала здесь колония цапель? Наверное, еще в давние времена стали селиться в сосновом бору цапли. Под высокими соснами, на которых жили цапли, скопилось много птичьего известкового помета.
Летом взрослые цапли улетали на реку ловить рыбу, приносили из леса в гнезда птенцам живых ужей, которыми изобиловала местность. Я часто видел на берегу реки цапель, неподвижно стоявших над бегучей водою. Они терпеливо ждали добычу. При появлении лодки или идущего человека лениво взмахивали широкими крыльями и неторопливо отлетали на другое место. В отличие от журавлей, цапли плохо привыкают к человеку. Держать их в неволе не доставляет никакого удовольствия.
Однажды в бурную ветреную погоду из гнезда выпал оперившийся, но еще не умевший летать птенец, почти ничем не отличавшийся от взрослых птиц. Я поймал его и, осторожно держа за длинный, острый, как шило, клюв, принес домой. Золотистые глаза молодой цапли казались недобрыми. Рукою я придерживал клюв цапли, опасаясь, что она может выколоть мне глаз.
Молодую цаплю я устроил на небольшой, застекленной веранде, где в одном углу на охапке сена помещалась моя легавая собака, коричневый пойнтер Фрам. Устроенная в другом углу цапля, казалось, ни малейшего внимания не обращала на Фрама. Она скоро привыкла к своему новому обиталищу и охотно глотала мелкую рыбешку, которую я приносил.
Когда Фраму в глиняной чашке приносили корм и он начинал обгладывать кости, повторялась смешная картина: цапля медленно выходила из своего угла и не торопясь направлялась к Фраму. Боже мой, что делалось с бедным Фра-мом! Он поднимал на спине шерсть, грозно оскаливал зубы, рычал и лаял. Не обращая ни малейшего внимания на Фрама, цапля медленно приближалась к нему, внимательно осматривала чашку, разбросанные на полу кости, поворачивалась и так же медленно возвращалась в свой угол. Я недолго держал у себя злую цаплю. Опасаясь, что она может поранить доверчиво подходивших к ней детей, выпустил ее на волю. Окрепшая молодая цапля взмахнула широкими крыльями, поднялась над деревьями и скоро исчезла. Мы долго вспоминали цаплю, злые ее глаза, а добродушный Фрам продолжал поглядывать в опустевший угол, из которого к нему подходила недобрая, пугавшая его цапля.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Голубые дни
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Иван Сергеевич Соколов-Микитов
В детстве у меня был большой приятель — деревенский пастушонок Сашка. Мы вместе бегали в лес и ловили в нашем озерке рыбу. Однажды я увидел Сашку из открытого в сад окна. Из сада слышался деловитый гул пчел и нестерпимый треск кузнечиков. Над карнизом дома приветливо щебетали касатки- ласточки, а в летнем небе пронзительно свистели стрижи.
Сашка стоял за кустом сирени, выпячивал глаза и делал мне таинственные знаки рукою.
— Айда дикую утку стрелять! — услыхал я Сашкин шепот.
С невыразимым волнением бежали мы с Сашкой к озерку. В руке я сжимал маленькое ружьецо «монтекристо», которое мне подарил отец. Остановившись на краю сада, едва переводя дыхание, Сашка молча показал на заросшее кустами и осокой наше небольшое озерко. Посреди озерка спокойно плавала дикая утка. Грудь ее была белая, спина темная, а маленькая плоская головка на тонкой шее кончалась клювом, острым, как шило. С бьющимся сердцем я подполз к густому кусту и, раздвинув ветки, стал прицеливаться. Руки дрожали, стучало в ушах. От волнения я промахнулся, крошечная пулька шлепнулась рядом с птицей. Я перезарядил ружье, выстрелил еще и еще, а птица сидела как заколдованная. Удачным выстрелом наконец я ее подстрелил. Зашлепав по воде крыльями, раскидывая брызги, она перевернулась вверх брюхом. Черные лапки судорожно двигались.
— Ура! — не своим голосом завопил за моей спиной Сашка.
Сталкиваясь веслами, мы изо всех сил гнали лодку к моей первой в жизни настоящей охотничьей добыче. Я достал утку; с нее скатывались прозрачные капли воды. Добыча показалась тяжелой.
Наблюдая нашу охоту, на берегу стоял отец и улыбался знакомой добродушной улыбкой.
— Ну как, охотнички? — сказал он, щурясь от дыма папироски. — Какую подстрелили дичину?
Я выскочил из лодки, держа в руках добычу.
— Эге-ге! — сказал отец, разглядывая утку. — Ты гагару ухлопал. Птица у нас редкостная. Только ее есть нельзя — гагары рыбой воняют.
— Совсем не воняют, — обиженно ответил я, обнюхивая добычу.
— А вот зажарь-ка ее — и сам есть не станешь. И собака не станет. Гагары рыбой питаются, поэтому их мясо нехорошо пахнет.
Разговор с отцом омрачил мою охотничью радость. Я никогда не слыхал о вонючих утках, которые пахнут рыбой. «Наверное, отец хочет меня подразнить, — подумалось мне, — он нарочно придумал вонючую утку».
Дома меня встретили веселыми поздравлениями. Даже учительница Евгения Николаевна не заставляла меня в этот день решать скучные задачи. Я сам ощипал утку и потребовал, чтобы ее непременно зажарили к обеду. Мне хотелось всех угостить первой добычей.
— Что с ним поделаешь, — сказал отец. — Приготовьте ему завтра поганую утку. Только пусть ест сам за отдельным столом, а мы будем смотреть издали.
Ночью от пережитых охотничьих впечатлений я спал плохо. Мне грезилась утка, снилось ружье. За кустами дразнился Сашка, показывая язык: «Поганая, поганая твоя утка!»
Утром за завтраком надо мною продолжали шутить. Наливая молоко, накладывая в тарелку горячую душистую картошку, отец говорил:
— Теперь посмотрим, как наш храбрый охотник будет свою дичь кушать.
Передо мною торжественно поставили большую глиняную чашку с зажаренной гагарой. От жаркого шел неприятный рыбный запах. Под насмешливыми взглядами я взял вилку и нож. Нельзя сказать, чтобы дичь была вкусной, но, разумеется, я не смел в этом сознаться. От мяса гагары порядочно воняло рыбой. Одолевая отвращение, я мужественно проглатывал кусок за куском. Поглядывая на меня, отец снисходительно и ласково улыбался.
— Ну, видно, выйдет из тебя настоящий охотник! — сказал он, вставая, смеясь и теплой широкой ладонью оглаживая мою голову.
На шутки я не отвечал. Я терпеливо доедал добытую мною первую настоящую дичину и был очень доволен похвалою отца, предсказавшего, что из меня выйдет охотник. Позже я никогда не ел мяса вонючих гагар, но в трудных походах и на охоте никогда не бывал очень разборчивым и капризным.
Помню деревенское ясное утро. С отцом мы едем на дрожках по укатанной, крепкой, потемневшей от ночной росы проселочной дороге. Солнце недавно взошло, — легкий, оставшийся с ночи золотистый туман стелется над лугами. В этот утренний час неудержимо хочется спать, и, прикорнув за широкой спиною отца, я клюю и клюю носом.
В широкой, еще залитой легким туманом лощине отец вдруг останавливает лошадь.
— Смотри, — тихо говорит он, натягивая вожжи, показывая рукою на уходящий под гору луг: — Волки!
Утренняя сонливость мгновенно проходит. Я жадно смотрю вперед, на правую сторону, где под косыми лучами раннего солнца затейливо вьется посреди лугов речка. Там, шагах в пятистах от дороги, сгрудилось в беспорядочную кучу стадо овец. От неподвижного стада, точно разбойники с кровавого промысла, пробираются два матерых волка, ничуть не скрываясь. Я хорошо вижу их серые спины, лобастые головы с поджатыми ушами. Передний, огромный волк, зубами придерживая добычу, несет на спине зарезанного барана. Свою тяжелую ношу он легко несет, как игрушку.
— Ах, разбойники, ах, прохвосты! — с волнением восклицает отец.
Торопливо вынимает он из сумки револьвер и, соскочив с дрожек, несколько раз стреляет. Волки немного прибавляют шагу, не выражая намерения бросить добычу. Отец кричит и стреляет еще и еще (я с трудом удерживаю вздрагивающую при каждом выстреле лошадь), и волки вместе с добычей скрываются в ольховых кустах.
Отец еще долго стоит с разряженным револьвером в руках. Разумеется, он очень взволнован. Но еще больше волнуюсь я. Недаром на всю жизнь с необычайной четкостью запечатлелась в моей памяти давняя эта картина: росистое летнее утро, освещенный утренним солнцем луг, отец с револьвером в руках — и два серых разбойника, на наших глазах спокойно уносящих свою добычу…
Еще в детстве мне пришлось много слышать о волчьих охотах. Отец жил в лесной конторе, среди прекрасных охотничьих угодий. Нередко из города бывали к нам гости, и вместе с гостями отец уезжал на охоту. По вечерам за чайным столом, когда охотники возвращались, я слушал рассказы о необычайных охотничьих приключениях, и, кто знает, быть может, тогда зародилась во мне охотничья страсть.
В морозные зимние ночи не раз езживал отец на волков с поросенком. Живо представляю эту