Виктор Кондырев — Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
Описание книги «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.»
Описание и краткое содержание «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.» читать бесплатно онлайн.
Виктор Некрасов (1911–1987) ещё при жизни стал легендарной фигурой. Фронтовик, автор повести «В окопах Сталинграда», обруганной официальными критиками; в конце сороковых был удостоен Сталинской премии; в семидесятых – исключен из партии с полным запретом издаваться, покинул страну и последние годы прожил в Париже – там, где провёл своё раннее детство…
Боевой офицер, замечательный писатель, дворянин, преданный друг, гуляка, мушкетёр, наконец, просто свободный человек; «его шарм стал притчей во языцех, а добропорядочность вошла в поговорку» – именно такой портрет Виктора Некрасова рисует в своей книге Виктор Кондырев, пасынок писателя, очень близкий ему человек. Лилианна и Семён Лунгины, Гелий Снегирёв, Геннадий Шпаликов, Булат Окуджава, Наум Коржавин, Александр Галич, Анатолий Гладилин, Владимир Максимов, эмигранты первой волны, известные и не очень люди – ближний круг Некрасова в Киеве, Москве, Париже – все они действующие лица этой книги.
Издание иллюстрировано уникальными фотографиями из личного архива автора.
Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг
Парижские яблони имеют идиотскую привычку расцветать в конце феврале. А потом красота эта гибнет с мартовскими заморозками.
Стоял февраль, жара, как в мае, вся паперть средневековой церковки Сен-Реми была покрыта осыпавшимся яблоневым цветом. Мы с Виктором Платоновичем вольготно расселись за столиком на тротуаре возле кафе «Всё к лучшему» (как мы сразу, переведя на русский, стали называть кафе “Tout va mieux”), напротив магазинчика женского белья «Сапёрлипопет».
Позлословив о яблонях, степенно допили пиво и попросили беби-виски. Разговор пошёл о суете сует.
Недавно в газетах напечатали постановление Президиума Верховного Совета о лишении В.П. Некрасова советского гражданства, «за деятельность, несовместимую с высоким званием гражданина СССР». По тем временам, в самом начале восьмидесятых, новость была лестной – так поступали с диссидентами, с выдворенными писателями и просто хорошими людьми. Но В.П. был слегка уязвлён: чего это вдруг, через столько лет после изгнания из Киева, про него вспомнили, решили лягнуть, вроде как прикончить.
– Ты знаешь, Витька, как мы на фронте говорили?
– Знаю, знаю! – поспешно ответил я, опасаясь фронтовых воспоминаний. – Всё на свете, кроме шила и гвоздя?!
– Ну! – довольно хмыкнул В.П.
Это выражение было в большом ходу после войны, и я множество раз слышал его от Некрасова. Иногда оно вспоминалось между делом, но чаще произносилось со всем пылом писательской души…
Через пару недель после разговора о яблонях Некрасов позвал меня зайти. Благо все жили в одном доме: мама и он на седьмом, а мы на втором этаже.
– Свой герб рисую. Посмотри, почти готов!
Вздыбившиеся грифон и лев с пламенными языками поддерживали с двух сторон геральдический щит с устремлённой ввысь фигой, как бы романтическим отображением допотопного лозунга «Но пасаран!». Над щитом, в лучах стилизованной короны, и под ним, внутри виньетки-вымпела, был начертан славный девиз «Мы е*али всё на свете, кроме шила и гвоздя!». Один из лучей короны целомудренно прикрывал в глаголе букву «б».
Я одобрил, а польщённый автор посетовал, что нельзя присобачить назидательное продолжение этой лихой сентенции – «Шило острое, кривое, а гвоздя е*ать нельзя!» – слишком многословно, дескать, композиция нарушается.
Рамочка с гербом была установлена на видном месте в гостиной, как бы уведомляя о нешуточных замашках хозяина дома. Тонкие натуры заинтригованно поёживались…
Сейчас герб висит у меня в кабинете. Бывает, глянешь на него и испытываешь смутную весёлость.
Но заветное выражение уже никто не произнесёт, потеряло оно убедительность, устарело, прямо скажем. Всё на свете! Кому сейчас по плечу столь обширная программа!
Вот в устах Некрасова от этого изречения веяло вольнодумством и некоей реликтовой мужественностью. И напоминало оно то вопль вцепившегося в ванты флибустьера, то истовое бормотание тамплиера-крестоносца у стен Иерусалима…
Приятно было слушать…
Глава первая Морально разложившаяся личность
Августовским утром 1974 года перед домом № 15 в киевском Пассаже возник тихий переполох. Мы с Виктором Платоновичем отправлялись в Москву, не надолго и по делам. У подъезда неизвестно почему беспокоилась маленькая гурьба провожающих. Хотя мои мама и жена Мила были взволнованы лишь в самую меру, а сын Вадик вообще веселился. Отъезжающие покуривали, сохраняя достойное спокойствие.
Агенты наружного наблюдения стояли чуть в сторонке, никоим образом не стесняясь. Заинтересовал их, надо полагать, непомерной величины многопудовый кожаный чемодан, который мне предстояло переть на себе в столицу.
Чемодан был забит десятками толстых, перевязанных бечёвками тетрадей в синих обложках. На каждой тетради чернилами, красивым почерком был выведен год, начиная с конца прошлого века.
Это были дневники Софьи Николаевны Мотовиловой, тётки Некрасова.
Он очень дорожил этими дневниками, прошедшими через годы войн, пертурбаций, страха репрессий. Мол, представляете, каждый год тетя Соня ежедневно – понимаете, ежедневно! – с начала века вела записи. Что произошло в семье, что сказал Вика, что она ответила Зине (её сестре, матери Некрасова), кому написала письмо, что почём купила на рынке, что читала, где брала справку, кто приходил в гости. Некрасов любил повторять чью-то фразу о том, что самое ценное для историка не записи о происшедшей революции, а сколько в это время стоил хлеб. И именно таким мелочам в дневниках отводилось немалое место.
Тётя Соня полжизни провела в эмиграции, знала как облупленных всех меньшевиков, эсеров и большевиков. Перед самой революцией переехала со всей семьёй в Киев, работала в библиотеке, переписывалась со старыми знакомыми – эмигрантами и политкаторжанами – и писала мемуары. Славилась скверным характером. Своего племянника Вику держала в чёрном теле, а с сестрой Зиной обращалась сурово…
Лет десять назад было решено зайти в гости к тёте Соне, чтобы вместе погулять по Киеву. Жила тётя в коммунальной квартире где-то в районе улицы Горького, если не ошибаюсь. Оставив Зинаиду Николаевну на скамеечке возле дома, мы с В.П. храбро преодолели совершенно непотребно воняющую котами лестницу.
Плотно зашторенная, загромождённая стопками книг, пачками бумаг и картонными коробками комнатушка, по-старушечьи запущенная. Попахивало ветхостью. Но на письменном столе – порядок, старая чернильница, ручки с перьями лежат рядышком, справа стопочкой несколько школьных тетрадей.
Много дореволюционных фотографий, но нет ни племянника Вики, я заметил, ни сестры Зины. Было известно, что тётя ничего не разрешает трогать в её комнате, а о домработнице страшно и заикаться.
Сейчас Софья Николаевна была готова, но без туфель. Недовольно заметила, что совершенно не обязательно приводить к ней посторонних мужчин, пока она не одета.
Племянник Вика безоглядной любовью тётю не жаловал, но очень ею гордился. В 1963 году Александр Твардовский в «Новом мире» опубликовал «Минувшее» – воспоминания Софьи Николаевны. В то время ей было 82 года! И почтенный возраст не мешал ей оставаться ещё той штучкой, скажу вам! Как любил говорить Некрасов, палец в рот не клади! Своенравная, по-старушечьи беспардонная, резкая в ответах, но большая умница, что сразу бросалось в глаза. Если, конечно, она удостаивала вас вниманием…
На выходе из подъезда меня чуть кондрашка не хватил от испуга – тётя Соня, бросив сопровождающих, быстрым шагом двинулась наискосок через широченную улицу. Машины и троллейбусы возмущённо тормозили и мерзко гудели, я бросился вслед за тётей, пытаясь взять её под руку, мол, давайте я вам помогу. Тётя Соня яростно выдернула руку и молча ускорила шаг. До тротуара было далеко, я делал знаки, извинялся перед водителями. И проклинал себя, Вику, тётю и вообще всю вселенную…
Некрасов с Зинаидой Николаевной догнали нас только возле Пассажа. Женщины были оставлены посидеть в скверике – противная тётя Соня отказалась заходить к сестре, мол, на воздухе гораздо приятнее…
Главной заботой Некрасова после смерти тётки в 1966 году были её дневники и бумаги. Остальной старушечий скарб был торжествующе выброшен на помойку.
И теперь этот чемодан был привезён на дачу поэта Евгения Евтушенко в Переделкино, под Москвой. Вика попросил сохранить, проследить, чтобы не пропали тетради. Евтушенко обещал. Галя, его жена, велела унести чемодан в маленький флигелёчек. И всё. Что стало с дневниками, никто толком не знает.
Только одну тетрадку тогда Некрасов взял с собой в Париж, на память…
Из Киева была доставлена и большая картина Галины Серебряковой, которая висела в киевском кабинете над тахтой. Портрет няни художницы – тихая женщина сидит на табурете, сложив руки на коленях, смотрит тебе в глаза, чуть наклонив голову. Портрет не закончен, но всё равно впечатляет. Евтушенко внимательно рассматривал картину, прислонив её к стене. Некрасов чуть волновался и обрадовался, когда Женя повернулся к нему и решительно сказал: да, он покупает. Купил он её за две тысячи рублей, я точно запомнил – сумасшедшие по моему пониманию деньги.
Помня о важности миссии, в дороге мы маялись абсолютной трезвостью. Курили в коридоре, и Некрасов похваливал Евтушенко.
Женька наверняка очень талантлив, говорил Виктор Платонович, но какой всё-таки сперматозоид! Пробивной и юркий, до ужаса! И в то же время хороший парень, вот что путает все карты. Проныр в Москве не перечтёшь! Но они не так на виду, они гораздо бледнее, обыденнее Жени. Бесталаннее и запуганнее. А он, конечно, личность.
Ещё весной, когда Некрасова силой втолкнули в самолёт и вышвырнули из Москвы перед визитом государственного секретаря США Г. Киссинджера, Евтушенко написал стих с приглашением приехать к нему, несмотря ни на что.
Шило острое кривое гвоздь вообще е нельзя
Группа Ас Вентура планирует сделать песню частушек — народных четверостиший, которыми, как известно, земля русская была всегда богата, и народ наш — острый на язык, всегда умел ввернуть эдакое словцо, которое и бьет не в бровь а в глаз, и от которого перегибает пополам от смеха.
Частушки мы специально не хотим придумывать свои — хотя и это не исключено. но прежде всего хотелось бы услышать именно народный голос. И исполнить частушки под ред хот чили пеперс — (hey oh), Как орду несметную и частушечный мотив.
вот то, что мы уже сумели найти.
но пределов совершенству нет.
В связи с этим мы обращаемся к нашим слушателям и ко всем вообще с просьбой написать здесь интереные частушки, которые доводилось слышать в жизни. Приветствуются любые — социальные, бытовые, политические. Главное, чтобы звучало свежо и интересно. Самы лучшие на наш вкус мы исполним под гитару и баян и выложим в контакте.
Бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ, как увидят помидоры — сразу лезут в огород.
девок много девок много девок некуда девать, как подохнуть наши кони — будем девок запрягать!
Раньше я жила не знала, что такое Кокушки,
Пришло время застучали кокушки по жопушке.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Мы еб*ли все на свете, кроме шила и гвозьдя.
Шило острое кривое, гвоздь вообще е*ать нельзя.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Волоку тебя за ноги на обочину в кусты.
Не е**ть же на дороге королеву красоты.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Бригадир у нас хороший, бригадир у нас один.
Соберемся всей бригадой и пи*ды ему дадим.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Шел я лесом камышом встретил бабу нагишом.
Баба хау ду ю ду, покажи звою пи*ду.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Шел по нефтезаводской, меня е*нули доской.
Ах ты мать твою ети, нельзя по городу пройти.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Не ходите девки замуж, за суровых моряков.
Моряки еб**ся стоя у скалистых берегов.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Я е**ал и ныкался, весь табак рассыпался.
Мне не жалко табаку,ну что за е*ля на боку.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Приоделся Агафон, Васька красит глазки.
К нам идут войска ООН, голубые каски.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
А я ходила на концерт слушала Бетховена,
Слушала Бетховена, такая блин хреновина.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Я сосала давеча, у Ивана Савича.
Он на вид халёненький, а на вкус солёненький.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Как на Киевском вокзале,стоит баба автомат.
В жопу мелочь ей бросают, из п**ды течет томат.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Поступила в институт, имени Нечурина.
Так и знала от**бут, словно сердцем чуяла.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
А *ули,*ули,*ули,*ули, а *ули ты е**на мать.
А *ули ты моя разъе*а, стала летчикам давать.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
А шла я мимо мавзолея, из окошка вижу *уй.
Это мне товарищ Ленин, шлет воздушный поцелуй.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Хорошо, тому живется, кто с молочницей живет.
Молоко он попивает и молочницу е*ет.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Жил в деревне старый дед,делал сам себе минет.
И у каждого куста, сам себя имел в уста.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Над селом *уйня летала, серебристого металла.
Много стало в наши дней, неопознаных *уйней.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Я дала интелегенту,прямо на заваленке.
Девки пенис это *уй,только очень маленький.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
А уезжали мы на бам, с чемоданом кожанным.
А потом вернулись с бама с *уем отмороженным.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Девок много, девок много, девок некуда девать.
Скоро будут наших девок, электричеством е*ать.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Урожай у нас богатый,а болота тописты.
Девки сисясты пи*дясты, сикелясты жописты.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Это правда, это правда, это правда сущая.
Хоть сама и не большая, но пи*да большущая.
Ой самара — городок, беспокойная я
Беспокойная я, успокой ты меня.
Надоело жить в Рязани, всюду грязь, говно и пыль.
Надо сделать обрезанье и поехать в Израиль.
Ой самара — городок, беспокойная я